Евгений Витковский: «Мы, переводчики поэзии, побывали на положении дорогого винтажа»

Антон Чёрный: Планируя нашу недавнюю беседу с Евгением Владимировичем Витковским, признанным мастером поэтического перевода и моим учителем, я предполагал, что мы, в основном, коснёмся тем, связанных с моими научными интересами в области истории переводческого искусства: творческие семинары 1980-х годов, коллеги и книги былых времён, методики обучения (многие из упоминаемых реалий потребовали специальных сносок). Евгений Владимирович всегда был одним из тех редких специалистов, которые озабочены не только собственными профессиональными достижениями, но и воспитанием молодых коллег. И эта менторская часть его биографии, к сожалению, менее известна, чем выпущенные им первоклассные книги, переведённые с доброй дюжины иностранных языков.

И так совпало, что как раз в нынешнем сентябре исполнилось ровно пятьдесят лет с тех пор, как из печати вышла первая работа мастера. Думаю, немного найдётся переводчиков, способных на полувековом отрезке времени сохранить творческую плодовитость и не остаться мемориалом самим себе. Витковский, выучивший в 60 лет гэльский язык и уже напечатавший целую книгу переводов с него, постоянно руководящий одновременно несколькими издательскими проектами, воспитавший два поколения молодых коллег, — является этим редким исключением. Нужно ли объяснять, что даже узкоспециальный разговор с человеком такого масштаба неизбежно приводит к более общим проблемам перевода как жанра, метода и способа мыслить. Так было и в этот раз.

— Евгений Владимирович, расскажите о переводческом семинаре в ЦДЛ [1]. Как он начался, ещё до вас? Как это всё чисто технически было организовано?

— Сперва были организованы семинары для поэтов, прозаиков и драматургов. Потом, когда выяснилось, что у нас партийного начальства не меньше в переводческой секции, оно, дабы оказаться далеко впереди паровоза, потребовало семинар и для себя — который вести никто не хотел, а кто хотел, тот желал заниматься только собой. Молодёжь даже позвать нельзя было. Дальше, где-то в 1985 году, когда всё-таки назначили ведущих на эти семинары, Ревича [2], Ананиашвили [3], Грушко [4] и кого-то четвёртого, оказалось, что к ним народ идёт, но не очень. Шли к Микушевичу [5], который занимался этакой мистикой и половину времени читал сам себя, что тоже неплохо, но не очень познавательно. Да и вообще ни у кого эти семинары не были познавательными. Они все делались по такому принципу: берётся кто-то один, и его обсуждают в течение трёх часов. А то, что практически никого нет, кого бы стоило столько времени обсуждать, это никому в голову не приходило. Типичное занятие в литстудии.

У меня имелся опыт, поскольку я последним получил свой семинар и только после того, как его сам попросил. В то время я уже с 1983 года был членом союза [писателей СССР] и имел на это право. На меня только рукой махнули: бери, если можешь. Помещение, мол, мы тебе дадим. Всем остальным давали помещение в Малеевке [6] или где-то ещё, а мы были согласны, если нам дадут просто комнату на вечер в ЦДЛе, причём любую.

За время моей юности я литературные студии видел в Москве почти все. От легендарной, но ныне забытой «Магистрали» [7] до «Никитинских субботников» [8] (это литобъединение, которое существовало с 1920-х годов и накрылось только в начале 1970-х). Об этом как-нибудь отдельно. К переводу это имеет мало отношения.

В то время любая литстудия работала по принципу: мы посвятим занятие разбору такого-то. А я был членом литстудии «Спектр» [9] при московском институте машиностроения. О ней было потом забыто, ей руководил Ефим Друц [10], который умер в прошлом году. Он, по всей видимости, случайно, сделал одну наработку. Он догадался, что нужно делать занятие по принципу журнала. То есть мы говорим о чём-то, потом кого-то обсуждаем, потом кого-то читают, потом обязательно читают что-то, чего никто никогда не знал. Так, чтобы эти три часа умещали в себя минимум четыре сюжета.

— Рубрики?

— Да. И вот эти рубрики делали занятия безумно увлекательными. Из «Спектра» кое-кто вышел, в том числе и я. А я ходил как переводчик, всё остальное на полях, поскольку при советской власти я больше никем быть не мог. Кроме меня, переводчиков оттуда не вышло. И я знал, что с самого начала предложу людям делать занятия именно так.

Сперва поболтать о чём-нибудь — вот вам сюжет. Например, сегодня будем говорить о том, как переводить, если в оригинале ничего нельзя понять. Или о том, как переводить с чувашского. Или как переводить текст, в котором сплошной мат, чтобы это цензура пропустила. Короче, первая половина — это чисто сюжетное занятие. То самое, чему человека надо учить, — это как обращаться с ножом и вилкой.

Но чтобы с ними обращаться, нужно ведь что-то и на тарелку положить. Часто ведь на других семинарах и с пустой тарелкой оставались. А я начинал с чего? Вот я вам даю книгу, мы её делаем, и будет коллективное издание. Я всегда работал так, чтобы люди получили работу, и чтобы я её потом мог напечатать раньше или позже. И у тех, с кем я работал, появилась заинтересованность. Сам я делал немецких поэтов Буковины [11], а остальные — самое разное.

— Это был семинар с упором на германистику?

— Германисты всегда неизбежно ко мне приходили. Мне, конечно, было всё равно, с какого языка человек переводит, я ведь тоже не один знаю. Да и мне самому было интересно — сидеть на одном языке скучно.

В следующей части семинара я тоже всегда знал, чем людей накормить, — эмигрантской поэзией и поэзией Серебряного века, которая ещё не была напечатана. Я мог всё второе отделение занять под это дело. Просто читать. Ведь никакого Георгия Иванова тогда никто не знал. Я просто всаживал людям порцию кого-то из эмигрантов, из тех, что у меня были в столе, а ныне уже все изданы, конечно. И те, кто даже не собирался обсуждаться, вынуждены были второго отделения ждать. Поэтому у меня были и пассивные сидельцы. Просто приходили послушать вторую часть, а прийти на неё без первой было нельзя.

Уже на втором занятии я им предложил такую историю. Взяли два знаменитых перевода Пастернака из Рильке, к каждому есть по два дубля плюс оригинал, то есть каждое переведено по три раза — смотрите и учитесь. Этот параллельный текст с вариациями был народу страшно интересен.

В этой студии многие очень многому научились. В процессе работы сразу началось то, что называется жизнь. Люба Якушева, Таня Фрадкина, которые умерли вскоре. Это непростой процесс, который очень сильно объединял. Евгений Колесов умер, староста моего семинара, умница и полиглот, который считал своим родным языком новогреческий и прекрасно с него переводил. Мне до сих пор его не хватает. Очень многие из тех, что ходили, на сегодняшний день переводить перестали.

В звёздах у нас ходил Алексей Прокопьев [12]. В то время Алёша был переводчик прекрасный и стихи писал прекрасные. Был там Игорь Болычев [13], который поначалу великолепно переводил. Он Киплинга мне сделал тогда мало, но такого, что и сейчас его не надо переделывать.

Некоторые люди стали ездить из других городов. Тот же Сергей Александровский [14] приезжал из Харькова. Тогда это было два шага, а теперь дальняя заграница. Его привёз Алексей Попов [15], тоже из Харькова. Он тоже интенсивно переводил, но потом бросил и занялся политикой.

— У меня есть специфический вопрос по теме моих научных интересов. О Георге Гейме. Видно, что в конце 1980-х идёт всплеск переводов из него, причём часто дублетных, и очень многие из вашей студии. Вы его использовали в качестве учебного материала?

— Такая идея была. Павлова [16] хотела делать коллективную книгу Гейма, но потом ей почему-то стали нравиться вот эти гаспаровские подстрочники. В итоге вышла потом [в 2003 году] книга Гаспарова [17], которая была готова ещё в 1990 году [18]. Я ведь отказался в ней печататься, и не один я. Свои переводы я делал для книжки Прокопьева. Михаил Леонович великий человек, но ведь очевидно, что работа неудачная. Сам он всё говорил, что она экспериментальная. Ему захотелось прочитать, а уж попутно с прочитыванием, поскольку он немецкий знал хуже английского, он записывал. Возможно, и с Ариосто была похожая история [19].

Подопытными авторами были разные, не только Гейм. Ко мне в издательствах относились своеобразно, поскольку я не спрашивал «Есть работа?», а приносил готовую книгу с готовыми переводчиками и говорил «Есть работа». В результате редактор и не хочет, а будет издавать, поскольку я его от работы избавил. Поэтому мы так легко попадали в БВЛ — составитель был не нужен. Допустим, с Геймом книга не состоялась. А вот с антологией Трансильвании, с индийской антологией — это была работа, которую нам давали только так. Индия в двух томах была нашей последней крупной работой, потом финансирование прекратилось. Таким образом, к тому времени, когда перевод перестал кормить, я за пять лет успел, извините за наглость, воспитать целое поколение. И кто хотел переводить, тот продолжил и работает до сих пор.

— А когда перевод перестал кормить? Вы помните этот чёрный день?

— В 1991 году. В 1990-м какие-то книги ещё были сданы в производство, в следующем они выходили. А в 1992 году изменились деньги. У меня отец умер летом 1991-го, от него осталось три тысячи на сберкнижке, большие деньги. Я потом пошёл и купил на них себе настольную лампу. Деньги превратились в мусор.

Теперь-то платят, но не скажу что много. Мне давно уже приносит постоянные деньги только один поэт — Рембо. Потому что постоянно спрашивают, можно ли переиздать, и я  даже не торгуюсь и не назначаю цену, если берут все пятьсот строк, что я сделал. Вот и получаю я свой вечный гонорар, поскольку нельзя обойтись без моей «Парижской оргии», после меня перестали её переводить. До меня ведь сделали десять переводов, и везде Париж мужского рода, а у Рембо он — женщина. Кажется, ничего тут не поделать, но я взял и просто написал «столица». И мотив коллективного изнасилования, на котором всё стихотворение выстроено, моментально вернулся на место. Кроме того, ляпы, которые были до меня, я убрал.

— И семинары у вас тоже прекратились в 1991 году?

— Нет, там было несколько иначе. Они дотянули до 1994 года. Дальше это потеряло смысл, и вот почему. В 1993-м меня позвали отредактировать антологию «Строфы века» [20]. У меня летом того года погибла мать, и вот я сижу совсем больной, после эпилептического припадка, и тут в трубке раздаётся голос: «Женя, деньги нужны?» Я сперва даже немного не поверил. Это был Евтушенко. В общем, отредактировал я его книгу, и возник вопрос про «Строфы века—2» [21]. И это стало основанием нашего интернет-семинара [22], эта переводческая антология. Покуда я для неё набирал и собирал, на меня вышел Валерий Вотрин [23], который сказал: «А почему бы нам этот материал не превратить в сайт?» Так мы и сделали. А тогда, в начале нового тысячелетия, стало уже невозможно собраться в одной комнате. И наш семинар в интернете вырос из этого.

На «Веке перевода», как вы знаете, сплошь и рядом мы делаем книги, никому не адресованные. Наш четырёхтомный Леконт де Лиль [24], например, которого мы делали без малейшей надежды на издание. Меня жизнь просто кое-чему научила. В этом году, в сентябре, будет ровно пятьдесят лет, как я всерьёз перевожу. Самый ранний мой перевод сделан в сентябре 1969 года, это была баллада Кольриджа «Мучительные сны». Это, конечно, не Бог весть какой шедевр. Почему-то переводить я начал с английского, а не с немецкого, который для меня родной. Так что опыт большой, и когда мне кажется, что что-то можно издать, то нужно попробовать. Так вот вышел у нас совершенно шикарный Морис Роллина [25], вышел Леконт, вышел Роберт Сервис [26], которого я вообще не думал увидеть изданным. А теперь всё это стоит на полке.

— Получается, что благодаря опыту, который у вас был в досетевую эпоху, вы научились строить рубрикацию занятия и потом перенесли это в сеть. И довольно рано, когда мало кому ещё это приходило в голову. Когда я в те времена, на заре рунета, где-то в 2002-2004 годах, искал что-то в сети, форумы тогдашние представляли собой неупорядоченную свалку. И когда после всего этого балагана, цирка с конями и подожжёнными клоунами я заходил на «Век перевода», было такое чувство, что ты попал в английский клуб.

— А это и есть английский клуб. Поэтому когда мы открыли «Век перевода», остальные переводческие форумы практически все накрылись.

— Но мы сейчас попали в эпоху, когда всё настолько убыстрилось, что уже мы с вами устарели. Сама форма форума устарела. Более того, на нас наступает машинный перевод. И, возможно, вот эта штучная профессия переводчика поэзии останется той последней крепостью, которую они долго не смогут взять.

— Понимаете, в чём дело. Оттого, что машина научилась выигрывать у человека даже в го [27], мало что изменилось. Она не может простой вещи — изобрести го. Машина не может поставить задачу для человека. Она её может только решить на основе готового.

— Но получается, что машины сожрут рынок, построенный на тривиальных задачах перевода?

— Пока даже с техническим переводом этого не произошло. Иногда я пользуюсь гугл-переводчиком в качестве костыля, когда надо что-то посмотреть на корейском или инуитском языке. Вот представьте: нет у человека ног. Он может на обрубках ползать или использовать протезы. Второй случай — это и есть машинный перевод. Почему, например, в наши дни цифровая музыкальная запись устаревает? Она работает чисто логически, и ей недоступно то, что доступно винилу. Мы, переводчики поэзии, — и есть винил. Мы так быстро устарели, что дожили до следующей эпохи, когда мы превратились просто в ретро, которое стоит дороже, чем новая вещь. Да, мы побывали на положении винтажа, но из винтажа стали вот этим. А чем становится ретро по прошествии времени?

— Антиквариатом.

— Правильно. И у антиквариата есть такая особенность: он не дешевеет.

ТЕОДОР КРАМЕР
(1897-1958)
в переводах Евгения Витковского

ЗА ЧАС ДО РАССВЕТА

Ровно час до того, как закончится ночь,
             время темени, время тоски;
в старом парке деревья как метлы точь-в-точь,
             меж ветвей шелестят сквозняки.
Потускневшие стекла блестят из-за штор,
             не открыт ни единый лабаз,
дремлют будки, и заперты двери контор,
             и шипит осветительный газ.

Ровно час до того, как закончится ночь,
             просыпаться еще не пора,
но любимая рядом продолжить не прочь,
             и ладони скользят вдоль бедра.
И все так же блестит в темноте нагота,
             и все та же немая игра,
и открытые шепотом тихим уста
             не такие, как были вчера.

Ровно час до того, как закончится ночь,
             и девица, поняв в полусне,
что клиент до любви не особо охоч,
             залезает к нему в портмоне.
Забирает все то, что найдется при нем;
             подступает волной забытьё,
и во тьме загорается влажным огнем
             ненасытное лоно её.

Ровно час до того, как закончится ночь,
             пробудился в больнице больной
и пытается пальцы с трудом доволочь
             до стакана с водой ледяной.
Он считает, что он рассечен пополам,
             и отчетливо видит в бреду:
половина куда-то ушла по делам,
             половина пылает в аду.

Ровно час до того, как закончится ночь,
             пробудился бедняк в катухе;
он разбит, и ему даже думать невмочь
             о проклятой дневной чепухе.
И, впотьмах обожженной рукой шевеля,
             ищет мокрую тряпку для глаз,
и всего привлекательней в мире петля
             до рассвета всего-то за час.

1936

МОРОЗ В ПРЕДГОРЬЕ

Снег на крышах затвердел и высох,
             едкий ветер жёсток и жесток;
изморозь лежит на барбарисах,
             по утрам все крепче холодок.
Сыплется с ветвей лишай шершавый,
             пылью зависает на ветру,
и кипит испариною ржавой
             хвоя в затихающем бору.

Насыпи замерзли и канавки,
             в мире что ни день, то холодней,
поселяне чаще ходят в лавки,
             свежий снег на трактах ждет саней.
В погребе работает хозяин,
             ковш не выпускает из руки,
кочегар злобищею измаян,
             мелкий фермер чинит башмаки.

Зимний час пришел за летним часом;
             жизнь вступает в море тишины;
дрожь идет по кольям и каркасам,
             и растут сугробы у стены.
И в шалмане дымный воздух жарок,
             и мороз все более суров,
и трепещут, стоя у флюгарок,
             петушки замерзших флюгеров.

1933

* * *

Неподалеку от крыльца
             стояла бузина;
коснуться веток деревца
             могли мы из окна.
Страдало деревцо от рук
             детей-односельчан:
был так хорош бузинный сук,
             чтоб вырезать колчан.

Сорвать ее коры кусок
             хотел из нас любой,
и с рук не отмывался сок
             густой и голубой.
Печально лето шло к концу,
             вдруг повзрослели мы,
и осознали — деревцу
             не выжить до зимы.

И отдавалась бузина
             гниению во власть,
мы видели — она черна
             и норовит упасть.
Без сожаленья ствол больной
             срубили в горький час,
и детство вместе с бузиной
             окончилось для нас

1931

В СТАРОМ КВАРТАЛЕ

Там, где проулки всего ничего шириной,
с вывесок сыплется краска в полуденный зной,
сохнет замазка и плесень въедается в клей,
запахом уксуса тянет из дыр и щелей.

В этих проулках одна нищета налицо:
лавки в подвалах тесны и убого винцо,
женщины в узких окошках бледны и худы,
медленно вянут, подобно цветам резеды.

Но ни единый шалман не бывает пустым:
здесь, не чинясь, расстаются с грошом нажитым,
могут и в долг отпустить, если кто на мели;
пылью рожденный всю жизнь пребывает в пыли.

Стекла оконные вечно в мушином дерьме,
что не мешает тому, кто сидит в полутьме
сызнова сердце раскрыть нараспашку судьбе,
думать о прошлом, его воскрешая в себе.

Терпкая пыль в переулках на низком ветру,
пыль, что в шалмане скрипит на зубах ввечеру,
мир облекая тяжелой волной духоты,
грим налагая на лица, пласты на пласты.

Все же сияют бегонии в каждом окне,
и ничего, что воды многовато в вине,
город огромен, и воздух горячий горчит;
сердце, однако, в груди только здесь и стучит.

СЕСТРА

Семь лет, как она овдовела, семь долгих годин;
а муж был монтер, и собою хорош, и блондин.
Его схоронила, на службу в больницу пришла,
с глазами застывшими снова взялась за дела.

Деревья листвой зашумели весенней порой.
Ее у венериков сделали старшей сестрой.
по собственной воле она попросилась туда,
где хворей больные стыдятся, где горше беда.

Она по палате идет, ничего не боясь,
наложит повязку, заменит присохшую мазь,
нарывы прижжет, и ни криков кругом, ни обид
никто не стесняется и никогда не грубит.

Дождется гостей из бедняг далеко не любой;
возьмет одного, в кабинет уведет за собой,
подсунет таблетку, хорошего дня пожелав,
тем временем — вымоет колбы, протрет автоклав.

Щипцы и шприцы равнодушно блестят за стеклом,
она остается одна за рабочим столом,
и шепчет в пространство, печали уже не тая:
взгляни, мой любимый, я так и останусь твоя!

1935

ГРОБ

Он постарел и поседел,
             решил: «вот-вот помру»;
спокойно принял свой удел,
             и двинул к столяру.
Там выложил старик седой
             все деньги, что наскреб,
и заказал себе простой,
             зато удобный гроб.

Приобретение свое
             отпраздновал старик,
он чистое надел белье
             и бороду подстриг.
По воскресеньям иногда
             он стал лежать в гробу,
решив до Страшного Суда
             благодарить судьбу.

Сияло солнце горячо
             чудесною весной;
но на торгу ему в плечо
             вцепился конь сапной.
Недолго был он нездоров:
             чуть врезал дубаря,
беднягу в известковый ров
             швырнули лекаря.

Но надо ль пропадать добру
             из-за больных кобыл?
За то спасибо столяру,
             что гроб просторным был.
В нем со сметаною горшок
             стоял июльским днем,
и лука зимнего мешок
             хранил хозяин в нем.

ЖИВОДЁРНЯ

Там, где груши посохли, у крайнего ряда дворов,
             где омела на сучьях развесила пыльный шатер,
есть паршивая плешь, на которой среди клеверов
             то дворняг, то котов отправляет в расход живодер.

Ни единой халупы никто не поставит вблизи,
             мертвечиной дышать не рискнет ни один психопат;
только стелется лютик ползучий в пыли и в грязи,
             да на дерне пожухлом — сплошные рубцы от лопат.

Урождается здесь разве только чумная трава,
             да топорщатся кое-какие бугры беленой,
и, довольные тем, что личинкам готова жратва,
             приползают жуки, чтобы яйца вложить в перегной.

Кто заразы боится, становится вдвое труслив,
             и не может вздохнуть, мимо голых костей проходя;
медяницы скользят, меж дурманных кустов проюлив,
             и сгущается воздух, дрожа лишь во время дождя.

Здесь в траве лишь окружность, где трупы сжигают, видна,
             и уж если бродяга сюда на ночевку пролез,
пусть его утешает, что здесь шелестит тишина
             и усыпана звездами черная чаша небес.

1937

БЕЗОБРАЗНЫЙ ПЛОД

Я вижу сливу из окна:
             ствол дерева коряв и сух,
листва от копоти черна,
             налип на сучья грязный пух.
Нечасто солнце смотрит вниз
             в пути ему не до сирот;
на верхней веточке повис
             зеленый безобразный плод.

Кривишься, бедный инвалид;
             я — дома, я на дно залёг,
мне жизнь удачи не сулит,
             пусты душа и кошелек.
Коричневато-голубой,
             калека-плод, мой бедный брат;
из Камдена на нас с тобой
             тяжелый наползает смрад.

Ликует ветер ледяной;
             и я отцвел, и ты отцвел:
я, безработный и больной,
             и ты, сухой скрививший ствол.
Судьба взяла нас в оборот,
             но с облегченьем узнаю,
что все еще корявый плод
             отягощает ветвь твою.

УТРО В НОЧЛЕЖКЕ

Чуть заполнятся окна звенящей предутренней тьмой,
в коридор вылезает, ругаясь, хозяин хромой:
застарелой блевотиной пахнет поток сквозняка,
просыпайтесь, поганцы, и хватит давать храпака,

Два-три пенни на бочку — едва ли цена велика:
для ночлежников чай предусмотрен за счет общака,
словно женщина, греет глоток этой теплой бурды,
и на миг отвлекает от холода и от нужды.

Нищеброды — элита среди населяющих дом,
ибо все еще могут заняться каким-то трудом;
эти рано уходят, на угол заветный спеша,
опоздаешь — и в кружке потом не найдешь ни гроша.

Только даже на это у многих не сыщется сил,
вечно дремлют они, их ленивый недуг подкосил,
им ночлежка до вечера — то же, что курам насест,
ближе к ночи, однако, их гонят с належанных мест.

Но и тот, кто лежит, не останется с миской пустой,
каждый помнит, как просто сломаться в борьбе с нищетой;
и начнется картеж, стоит мискам пропасть со стола,
и они просидят за игрою всю ночь досветла.

1944

УЖИН ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

Сглотнуть от зноя не могу
             застрявший в горле ком;
пойдем в кафе на берегу
             подышим ветерком.
Столы и стулья в два ряда,
             здесь славно дотемна
сидеть, как в прежние года
             над рюмкою вина.

Я понимаю, туфли жмут —
             ты их тихонько сбрось,
цыпленок вряд ли дорог тут —
             не прогорим авось.
Здесь не спешим мы никогда,
             приятно вполпьяна
сидеть, как в прежние года
             над рюмкою вина.

Здесь влажный ветер гладил нас,
             тревожил птичий крик,
здесь был нам сладок каждый час
             и сладок каждый миг.
Ну что, давай теперь допьем
             до самого до дна;
здесь умереть бы нам вдвоём.
             над рюмкою вина.

1944

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 Центральный дом литераторов (ЦДЛ) — московский клуб писателей, основан в 1934 году.

2 Александр Михайлович Ревич (1921-2012) —  поэт и переводчик. Лауреат Гос. премии России.

3 Элизбар Георгиевич Ананиашвили (1912-2000) — поэт, переводчик, редактор

4 Павел Моисеевич Грушко (р. 1931) — поэт, драматург и переводчик прозы и поэзии и эссеист.

5 Владимир Борисович Микушевич (р. 1936) — поэт, прозаик, переводчик, религиозный философ.

6 Дом творчества Малеевка — один из наиболее известных домов творчества писателей, организованный Литературным фондом СССР на территории бывшей усадьбы В. М. Лаврова.

7 ЛИТО «Магистраль» — клуб-студия 1950-60-х годов.

8 Никитинские субботники — литературно-художественный кружок, организованный в 1914 году журналисткой, поэтессой, редактором и критиком Евдоксией Никитиной.

9 «Спектр» — литературное объединение поэтов, созданное в 1963 году и просуществовавшее до 1971 года.

10 Ефим Адольфович Друц (1937-2018) — поэт, писатель, этнограф, член Географического общества России.

11 Буковина — историческая область в Восточной Европе. В настоящее время её северная часть составляет Черновицкую область Украины, а Южная Буковина — жудец Сучава Румынии.

12 Алексей Петрович Прокопьев (р. 1957) — российский поэт и переводчик.

13 Игорь Иванович Болычев (р. 1961) — российский поэт и переводчик.

14 Сергей Анатольевич Александровский (р. 1956) — русский поэт и переводчик

15 Алексей Валерьевич Попов (р. 1959) — украинский переводчик, политолог и журналист.

16 Нина Сергеевна Павлова (р. 1932) —российский филолог, переводчик, доктор филологических наук.

17 Михаил Леонович Гаспаров (1935-2005) — советский и российский литературовед и филолог-классик, историк античной литературы и русской поэзии, переводчик, стиховед, теоретик литературы. Академик РАН, доктор филологических наук.

18 Георг Гейм. Вечный день; Umbra vitae; Небесная трагедия / Изд. подгот. М.Л. Гаспаров, A.B. Маркин, Н.С. Павлова. М.: Наука, 2002.

19 Лудовико Ариосто, Неистовый Роланд. В 2-х томах / пер. М. Гаспарова. М.: Наука, 1993.

20 «Строфы века» — антология русской поэзии XX века, выпущенная в 1995 г. минско-московским издательством «Полифакт» в серии «Итоги века. Взгляд из России». Книгу составил поэт Евгений Евтушенко, включивший в неё стихи 875 авторов. Научным редактором издания выступил Евгений Витковский.

21 Строфы века-2. Антология мировой поэзии в русских переводах XX века / сост. Е. Витковский. М., 1998.

22 Семинар «Век перевода» — www.vekperevoda.com

23 Валерий Генрихович Вотрин (р. 1974) — русский писатель, переводчик

24 Леконт де Лиль. Античные, Варварские, Трагические и Последние стихотворения. В 4-х томах. М., 2016

25 Морис Роллина. Неврозы. М., 2012.

26 Роберт Уильям Сервис. Зов Юкона: Избранные стихотворения. М., 2018.

27 Го — логическая настольная игра, возникшая в Древнем Китае.

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!